К. посмотрел ему в глаза.
— Никого не выпускать! — приказал он.
Милиционер, бросив тяжелый взгляд на надоедливую жертву, хмуро козырнул.
— Слушаюсь!
— Хорошо, выполняйте! — К. шагнул дальше, но остановился. — И никого не трогать. Если что, пойдете под трибунал. Гарантия железная, не вздумайте вообразить!.. Для государства это больше не люди, это улики. И за эти улики вам яйца оторвут. Я лично и оторву…
Сквозь туго натянутую кожу лица милиционера проступили черты черепа. Желваки заострились, как бритва.
Они пошли дальше, не оборачиваясь. Возле лестницы, ведущей на второй этаж, К. сказал:
— Разделимся. Я — здесь, ты — наверх. И живо. Полчаса, не больше.
Андрей бросился наверх.
— Поволоку обходи!..
Андрей врезался в толпу, и его тут же смяли, закрутили, подняли и понесли, потом отпустили и приперли к какой-то колоне; губы размазались по мрамору — вкус у него холодный и бесцветный. Андрей подумал, что неплохо бы найти точку, откуда можно осмотреть весь зал и где бы его не толкали. Точки такой, разумеется, не нашлось. Хотя зачем она? О поволоке он почти ничего не знает, в свойствах ее разбирается плохо, и если кого-то надо отсюда убрать — так это его. И вообще, как был он стажером, так и остался, только побеги пустил, да и то побегам этим в базарный день красная цена пятак… От людей, бродивших здесь, тоже не было никакого толку. Все те, кого поволока не затронула — давно смылись. Остались одни “загрязненные”.
Похоже, никого из Четвертого отдела на втором этаже не было. Он заглянул в бальный зал. На лощеном полу, по мертвецки сцепив руки, лежали скорбные люди. Их тела тянулись от дверей в другие такие же двери, в сквозящий полумрак. От неожиданности Андрей попятился. И что-то ему померещилось. Там, в полумраке. Высокая горестная фигура склонила голову, так что черный ее непроглядный балахон пал сверху, скрыв лицо и оставив одну только дыру… Андрей очумело затряс головой и ухватился за бордовые занавески у входа, чтобы не упасть. “Чур-чур-чур…” — пронеслось у него в голове. Он услышал, как на улице загрохотали грузовики. Захлопали выстрелы. Совсем по-детски, совсем по-игрушечному. Лопнуло и с сухим треском осыпалось стекло…
Андрей опрометью бросился вниз и тут же на кого-то налетел. Это был Брудзкайтис. В белом костюме. Андрей жутко ему обрадовался. Нервное напряжение, в котором он находился, вылилось в то, что он зашарил руками по этому костюму, как бы убеждаясь, что Брудзкайтис настоящий, дергая то за пуговку, то залезая пальцем в петельку и при этом городя что-то, с пятого на десятое, и пытаясь объяснить, что же он видел…
Брудзкайтис некоторое время даже слушал его, но вдруг оттолкнул:
— Ты что, обалдел? — рявкнул он. — Белены объелся? Какая, к черту, фигура? Здесь же все, абсолютно все заражено!
За спиной у Брудзкайтиса обрисовались “ком-мандные” — с суровыми лицами и готовые к бою. Они стояли наизготовку, и предполагалось, что сейчас эти сытые здоровые хари немедленно наведут здесь порядок.
Андрей вздрогнул, когда Брудзкайтис прикрикнул на него, но замолчал всего лишь на секунду. Он все пытался сообщить ему, донести, объясниться… Чудовищно, если ему не удастся…
Брудзкайтис кивал, поддакивал, и что-то неправильное было в выражении его сероватых глаз. И вдруг Брудзкайтис ухватил его за локоть, изловчился и запустил пальцы в скомканный воротничок Андрея. Он волоком потащил его на первый этаж. “Ком-мандные” шумно потянулись следом, как большая стая молчаливых гусей… Брудзкайтис, не стесняясь, гупал ногой в многочисленные двери коридора, на ходу открывая их. Вокруг плясало все то же безобразие. Почти все комнаты были заняты. Но вот нашлась пустая и с умывальником. Она была ничем не загажена, без поволоки, и облицована зеленым кафелем. В нее-то Брудзкайтис и втолкнул Андрея. Вошел. Прикрыл дверь. “Ком-мандные” остались снаружи.
У Андрея заложило уши. Брудзкайтис подошел к умывальнику и открыл на полную оба крана с холодной и горячей водой. Вода зажурчала и с протяжным свистом, пузырясь, начала втягиваться в сливное отверстие.
Брудзкайтис подтолкнул Андрея к умывальнику:
— Ну что, помочь? Или сам справишься?..
Андрей закрутил оба вентиля.
— Не надо, — выдавил он.
— Вот так-то лучше! Где это тебя так зацепило?
— Не знаю, где-то наверху. Обычный морок.
Брудзкайтис хмыкнул.
— Да, Андрей, мало ты понял о нас…
— О ком?
— Да так. О Палтыше, например. Обо мне. Да и в себе еще, наверное, не разобрался.
— А при чем здесь это?
Андрей стоял, опершись обеими руками на умывальник, и глядел сузившимися глазами на свое отражение в зеркале. Глаза у него были красные, как зад фазана.
— Пойдем лучше, — сказал он. — Там такое творится, а ты мне мораль читаешь! Понял, не понял… Я, может быть, больше твоего понимаю!
Он старался говорить резко, но все у него выходило как-то по-детски.
Брудзкайтис снова хмыкнул.
— Судя по всему, тебе не нравится моральный облик Четвертого. Палтыша, например…
— Ты же его терпеть не можешь!
— Могу, Андрей! Если надо, то — могу!
Андрей замотал головой. В свете представленных обстоятельств этот разговор казался ему ужасным гротеском.
— Он тебе что-то рассказывал? Если так, то…
— У нас работают обычные люди, Андрей. Герои. Хоть и не похожи. Потому и герои, что не похожи, что обычные!
— Я…
Он вспомнил пьяного ухающего “героя”, обычного человека, и Брудзкайтис как будто прочитал его мысли.
— Потому что сдаться, опустить руки — легче всего!
Он был, конечно, прав, он был ошеломляюще, уничтожающе прав.
Андрей опустил голову.
— А поволока? — спросил он.
Брудзкайтис посерьезнел еще больше, насколько вообще возможно.
— Понимаешь, Андрей… — сказал он, ему приходилось подбирать самые верные, самые нужные слова. — Я еще и сам не вполне понимаю… Но я твердо убежден, что все беды от неправильного ее использования. Кто-то когда-то употребил ее во вред ближнему, и механизм был запущен, одно наслаивалось на другое, и то, что сейчас происходит — это результат нарушенного равновесия, сумма. В отдельности одна злая воля ничего не дает, но в сумме они породили эту девочку.
Андрей обернулся, и, видимо, лицо у него было совсем осунувшееся.
Брудзкайтис сказал:
— Господи! Так тебе и об этом не сказали?
— О чем?
— О девочке!
— А что, все из-за нее?
— Я же говорю: она только порождение…
— Она здесь?
Брудзкайтис потер переносицу двумя пальцами, глянул на свои наручные часы.
— Черт! — сказал он. — Нет, ее здесь нет. Уже нет. Все выглядит так: вчера вечером, около восьми, здесь шел “Борис Годунов”, посреди действия, во время народного бунта, на сцене появилась девочка лет десяти. Одета она была обычно, как одеваются сейчас дети. Она приблизилась к оркестровой яме… А все, понимаешь, решили, что это часть спектакля! Тем более что в массовке тоже участвовало несколько детей. Девочка посмотрела в зал и вытянула вперед руку, вокруг нее сразу же образовался вихрь метров в пять, и в нем, как в гигантской карусели, закрутились огромные куски “черной” поволоки. А затем случился взрыв. Во всяком случае, так это выглядело. Яркая вспышка. Поволока изменила свои свойства, и самым злокачественным образом.
— А что же теперь? — растерянно спросил Андрей, услышанное с трудом укладывалось в голове. — Ведь это же… — его распирало от готовности действовать, что-то предпринимать, исправлять свою вину перед “обычными” героями. — А как же это все убрать?..
Брудзкайтис серьезно, не мигая, смотрел на него.
— Правильно, Андрей, уже лучше, теперь ты понимаешь. Жаль, что тебе раньше не рассказали. Думали, ты еще не готов.
Андрей почувствовал, как уши наливаются жаром. Ему было безумно стыдно и одновременно хорошо от оказанного доверия.
— А может, и правильно, может, и не готов… Был не готов!.. Вот только что же делать?
— Ну, положим, с поволокой мы справимся. Есть у нас такие специальные ловушки. Да-да, кое-что мы умеем. Скоро их подвезут. Будем изучать, препарировать, но дело ведь не только в этом! Дело, Андрей, в твоем мировоззрении, в том, насколько ты готов, в мере твоей убежденности. И не только твоей. Вообще. И только тогда можно что-то изменить! Взять хотя бы “летунов”… Хотя нет, об этом позже.
